Пища и утварь: [фрагмент статьи]

Обращаясь к характеристике пищи в древней Руси, необходимо отметить, что сведения о ней, как и по остальным сторонам повседневного быта господствующего класса, а в особенности народных масс, отрывочны и случайны. Они более полны для монастырского быта, где вопрос о пищевых запретах - постах играл очень важную роль. О многих сторонах этой темы мы и узнаем из отрицательных оценок того или иного вида пищи поучениями и церковными правилами. Поэтому здесь очень трудно представить связную историческую картину - можно дать лишь характеристику отдельных видов употреблявшейся пищи.

Не подлежит сомнению, что подобно тому, как хлебопашество было основой хозяйства, основной пищей в древней Руси были хлеб и различные виды зерна (крупы). Уже к середине первого тысячелетия нашей эры в большей части Восточной Европы хозяйство стало земледельческим, и неурожай «жита» был огромным народным бедствием, сопровождавшимся болезнями - «мором», уносившим массу жертв.

Для древней Руси летописцами засвидетельствованы четыре основных хлебных злака: пшеница, ячмень, просо и рожь <...>
В церковных поучениях XII-ХIII вв., обличающих языческие пережитки, хлебный «коровай» упоминается в числе приношений языческим божествам («моление коровайное») и как ритуальный хлеб в культе предков, ставившийся для угощения их душ в «великий четверг». Весьма подробные сведения о приготовлении хлеба мы находим в Житии Феодосия Печерского и Киево-Печерском патерике. Как и в рядовом хозяйстве крестьянина, в крупнейшем киевском монастыре зерно размалывалось ручными жерновами; жернова стояли в «печерах», где и жили монахи. При особо тщательном размоле зерна получали «хлеби чисти зело». Даниил Заточник пишет: «пшеница бо, много мучима, чист хлеб являет». Печение хлеба в Печерском монастыре было впоследствии поручено особой группе чернецов во главе со старшим («старей пекущим»). Хлеб приготовлялся кислый, для чего употреблялась закваска («квас на строение хлебом»), и замешивался с солью на теплой воде («укроп»). Хлеб выпекался в тех же самых небольших очагах с черной топкой <...>

Из зерен злаков, проса, овса, пшеницы, гороха приготовляли различные каши, кисели и т.п. Возможно, что каша была также и обрядовым кушаньем; так, в 1239 г. князь Александр Ярославич, справляя свадьбу в Торопце, «ту кашю чини, а в Новегороде другую», - очевидно, каша входила как существенное блюдо в состав свадебного обеда. Но, может быть, под выражением «чинить кашу» следует разуметь устройство пирушки вообще. В пище монахов Киево-Печерского монастыря был очень част вареный горох, приправлявшийся, очевидно, растительным «постным» маслом.

Из отрубей овса и пшеницы делали кисель, который затем отцеживался и приправлялся «сыченым» медом <...>
В составе мясной пищи древней Руси ясно отражается процесс ее хозяйственного развития; мы встречаемся здесь еще с продуктами, характерными для предшествующей поры родового общества, но постепенно выходящими из обихода и заменяемыми новыми видами пищи. Обращая свой взгляд на языческий быт славянских племен, монах-летописец сурово осуждал их пищу - «ядяху все нечисто»; как увидим далее, этой нечистой пищей были некоторые виды охотничьей добычи.
Употребление в пищу конского мяса было характерным для предшествующего времени. <...> В дальнейшем конина идет в пищу лишь в исключительных случаях - при осадах, во время голодовок, и здесь ее упоминание, наряду с «псиной» и «кошками», имеет совсем другой характер. Так, например, во время осады Торжка Всеволодом Юрьевичем в 1182 г. «людье изнемогашеся в городе з голода, и конину ядяху и передашься, и взяша город» <...>

Основным в пище древнерусских горожан XI-XII вв. стало мясо домашнего скота и птицы. Мясная пища древней Руси может быть хорошо изучена не только по письменным памятникам, но и по археологическим данным, в частности по костным остаткам животных, находимым при раскопках многих русских городов. По количеству костей на первом месте стоит корова, на втором - свинья, на третьем - овца. Это позволяет не останавливаться подробно на многочисленных известиях письменных источников о говядине, свинине и баранине. Вирник, например, в своем пайке получал баранину или говядину «на неделю овьн любо полоть», он же получал «кур по двое на день». Куриные и вообще птичьи кости встречаются при раскопках древних русских городов сравнительно редко. Тем не менее упоминание кур еще в языческих жертвоприношениях богу огня Сварожичу, наличие куриных или петушиных костей в курганных погребениях не оставляют сомнений, что домашняя птица была обычным мясным блюдом в древней Руси; в пищу шли, конечно, и куриные яйца.

В отличие от города, в деревне старые обычаи держались дольше. Определение костей из раскопок подмосковных курганов XII в. в Черемушках дало неожиданные результаты: почти все они оказались конскими, причем удалось определить, что конина была вареная. Очевидно, здесь конина еще продолжала употребляться в пищу. Правда, пока это наблюдение единично, но оно позволяет предположить резкое различие в составе пищи города и деревни; во всяком случае, сельское население и в отношении пищи прогрессировало медленнее, чем население городское. <...>

В летописном рассказе сообщается о дружинных пирах князя Владимира, где «бываше множество от мяс - от скота, и от зверины». В Русской Правде говорится: «Аже убиют огнищанина у клети, или у коня, или у говяда, или у коровье татьбы...».
Из церковных правил и поучений мы знаем, что мясо добываемых на охоте зверей и птиц играло особенно значительную роль в пище народных масс. Так, из Вопрошания Кирика мы узнаем, что смерды Новгородской земли «ядят веверичину [беличье мясо] и ино» (1156). Особым запретам со стороны церкви подвергалась «медведина», связанная с еще свежими пережитками медвежьего культа на севере. Запрещалось также есть «давленину» - животных или птиц, попавших в силки или придушенных собакой или ловчей птицей и не прирезанных рукой человека. Среди этих животных упоминаются «бобровина», «веверичина», «тетеревина», «заячина». «Давленина» подвергалась гонению по связи с языческими жертвенными обрядами. В одном из уже упоминавшихся подмосковных курганов (в Черемушках) в ногах скелета лежали кости зайца и тетерева: покойник был, очевидно, охотником. В приводимом ниже отрывке из обрусевшего болгарского Слова о богатом и убогом, описывающем обильный обед богача, находим еще большее количество диких животных и птицы: гуси, журавли, рябчики (или куропатки), голуби, олени, вепри, «дичина» вообще. Впрочем гуси, журавли, голуби и утки выступают в Русской Правде и в составе домашней птицы. Наличие особых терминов мясной пищи - «зверина» и «дичина» также показывает большое значение продуктов охоты в составе пищи в X-ХIII вв.

Значительное место в составе древнерусской пищи принадлежало молочным продуктам. Молоко упоминается в Русской Правде, а церковные правила обсуждают вопросы его употребления духовенством и паствой. Творог, называвшийся в древней Руси «сыром», был издавна и широко распространен и вошел в состав обрядовых языческих яств, например, в трапезе роду и рожаницам, устойчивых еще и в XII в.

Церковная борьба, связанная первоначально с искоренением старославянских, иногда обрядовых языческих видов мясной и молочной пищи, вылилась затем в нескончаемые споры о постах, захватывавшие не только верхние слои общества, но волновавшие и широкие народные массы. <...>

О рыбной пище сведения довольно общи. Можно только отметить, что особенно ценились, повидимому, осетры. При новгородском князе состояло особое лицо, осетренник - сборщик подати осетрами с рыбных ловель. <...> Рыба, как обычная пища, упоминается в составе пайка вирника и городника в Русской Правде и в монастырском обиходе. Икра упоминается в перечне постной пищи: уже в XII в. в ответах Нифонта Кирику указывается, что «в чистую неделю достоить мед ясти пресный, квас житный, а икра по все говенье» (Вопрошания Кирика). <...>

Из овощей для домонгольской Руси источниками засвидетельствованы только капуста и репа. Смоленский князь Ростислав Мстиславич в 1150 г. пишет в уставной грамоте: «и се даю на посвет святей богородици... на горе огород с капустником», а в Новгороде во время голода 1215 г. был «репы воз по 2 гривне». Капуста и репа долго оставались наиболее типичными для Руси огородными культурами. Однако, несмотря на отсутствие прямых указаний источников, все же можно предполагать в составе растительной пищи и другие овощи; так, еще Ибн-Фадлан упоминает лук и чеснок в числе жертвенных приношений русских купцов; мак, из которого изготовлялись пряники, очевидно, шел со своих огородов; местным был, вероятно, и укроп.

К числу растительных приправ пищи относились уксус, корица, орехи, мята, анис, перец. Из льняного семени выделывали масло <...> Орехи вообще употреблялись в огромном количестве - в частности, при раскопках Ярославова Дворища в Новгороде все деревянные мостовые XI-ХIII вв. оказались усыпанными скорлупой лесных орехов; они, очевидно, играли роль современных «семячек» подсолнуха и пользовались широким распространением.

Необходимой приправой была соль, - ее недостаток уже в древней Руси считался народным бедствием. <...>

Приготовляли пищу путем жаренья или варки в котлах и горшках; вареная в котле пища, точнее похлебка, получавшаяся при варке мяса или иных продуктов, называлась, повидимому, «ухой».

В высшей церковной и светской среде приготовление пищи стало специальностью отдельных лиц. В Киево-Печерском монастыре была поварня с целым штатом монахов-поваров. У князя Глеба был «старейшина поваром» по имени Торчин. В Слове о богатом и убогом упоминается множество «сокачий», т.е. поваров, «работающе и делающе потъмь». Монастырские повара были, видимо, особо искусны, так как князь Изяслав, побывавший за рубежами Русской земли и много видавший, особенно любил «трапезы» печерских иноков.

Фрукты назывались в древней Руси «овощами»; в Хождении игумена Даниила читаем: «Древеса овощная стоять многа бес числа: масличие... чересие, и грождья, и всяка овощи»; в Киево-Печерском патерике овощем названо яблоко в рассказе о грехопадении Адама: «пьрвый человек виде красоту овоща не удьржася...» Это смешение терминов было характерным и для средневековой Западной Европы. Южные фрукты издавна привозились из Византии; обилие привозимых «от грек» товаров, в том числе «овощей разноличьных», привлекало Святослава к Переяславцу на Дунае. На Руси, несомненно, разводили и яблоневые сады. Еще под 1157 г. летопись так говорит о необыкновенном граде в Новгороде: «зело страшно быст, гром и мълния, град же яко яблъков боле». Об ягодах письменные источники молчат, а археологических находок пока почти нет; лишь при раскопках Ярославова Дворища в Новгороде были встречены зерна смородины.

При отсутствии сахара, его всюду с древнейших времен заменял мед; это относится и к древней Руси. Впрочем, источники чаще говорят о меде в качестве напитка, но есть упоминания и о меде, как сладкой приправе: «да сваривши пшеницю и, смесив с медом, представиши на трапезе братии» (Киево-Печерский патерик). <...>

Наряду с медом издревле употреблялся хлебный квас. Самое раннее известие о нем относится к 996 г., когда Владимир праздновал постройку церкви в Василеве и приказал «мед в бчелках [бочках], а в другых квас возити по городу». <...>

// История культуры Древней Руси. Т. 1: Домонгольский период: материальная культура. - М.-Л., 1948. - С. 263-270.

Много трудов положил и много пота утер русский князь Ярослав, созидая и возвеличивая политическую крепость и самобытность Русской земли: но не меньше положил он труда и на устройство тех малых и незаметных для шумной истории дел, о которых летопись обыкновенно говорить только несколько слов или несколько строк, но которые всегда составляют наилучшую основу внутреннего развития страны.

Эти малые дела Ярослава заключались в распространении книжного учения, в собрании и распространении множества книг, и, можем сказать, - в распространении множества школ, ибо Ярослав, по словам летописца, поставил множество церквей по городам и по местам, а Божий храм в то время был первою и настоящею школою для больших и малых, для старых и молодых, для всего народа.

При нем, говорит летописец, вера христианская стала «плодитися и расширятися» на Руси, стали множиться черноризцы и почали быть монастыри. Он любил грамотность и церковные уставы, а потому любил и грамотных людей - попов, и особенно черноризцев. Поставляя попов по церквам, он обеспечивал их содержанием, давая им от своего имения урок, то есть уреченное, определенное кормление, и веля им учити людей и приходить часто к церквам: и умножились от того священники и люди - христиане.

Таким образом, на первое время посреди первых христиан и содержание духовенства было отнесено на счет княжеской казны, иначе можно сказать, на счет государства, что имело не маловажное значение для отношений новой паствы к своим пастырям, которые поэтому являлись в действительности только учителями, но не помещиками, не мытарями или сборщиками церковных оброков и податей.

Умножились церкви, умножились священники, следовательно, умножилась грамотность и необходимо должны были умножиться книги. Эта книжная статья представляла в то время не мало затруднений. Книги умножались только письмом, что происходило очень медленно и требовало очень многих усердных и грамотных рук.

Главным руководителем в этом деле явился сам князь Ярослав. Не умея ничего делать в половину, не умея оставлять дело в чужих руках и отдавать его случайностям собственного течения, он сам пристрастился к книгам, сам читал книги часто, и ночью, и днем, неутомимо отыскивал их, где можно было достать, и, вероятно, собрал все, что нашел письменного по-славянски у соседей Болгар. Но не довольствуясь собранным, он посадил у себя в клетях многих переводчиков с греческого, переводивших греческие книги на славянскую речь. В тех же клетях сидели многие писцы и списывали книги, несомненно, во многих экземплярах для раздачи по церквам. Много книг было написано и для новопостроенного храма св. Софии, где была утверждена митрополия и где, следовательно, требовалось собрать книгохранилище полное во всех отношениях, ибо это было высшее место для управления церковью, а следовательно для приуготовления и назидания самих пастырей и учителей новой паствы.

Естественно предполагать, что прежде чем посадить писцов за списывание книг, необходимо было выучить этих писцов чтению и письму. Очевидно, что Владимирово училище изготовило уже достаточно книжных людей этого рода. Но Ярослав, умножая книги, несомненно умножал и училища, и есть известие, что именно в Новгороде он завел училище на 300 человек еще в 1030 году. Необходимо также предполагать, что любовь к книгам и заботы князя о их распространении поддерживались и разделялись близкими к нему людьми, в числе которых едва ли не первым деятелем был пресвитер любимого княжеского села Берестова, Иларион Русин, то есть из русских, избранный потом в 1051 г. собором Русских епископов в митрополиты, независимо от цареградского патриарха. Если немногие известные нам его сочинения, и именно «Слово похвалы св. Владимиру», составляют, как замечает митрополита Макарий, «перл всей нашей духовной литературы первого периода», то можем судить, насколько быль силен подъем русского образования еще в первое время Ярославова княжения. Уже тогда талантливому человеку возможно было просветить свой ум в такой степени, что больше и требовать нельзя от духовного пастыря, даже и в наше время. Можно с большою вероятностью полагать, что русин Иларион не только участвовал в выборе книг для перевода, и в их собрании у Болгар, но и сам составлял книги, потребные новопросвещенному народу для первого чтения. Таковы, например, могли быть небольшие сборники поучений. Нам кажется, что возведение его в сан митрополита не могло иначе совершиться, как во внимание к его познаниям и трудам по распространению книг и книжного учения. Само собою разумеется, что никакой ученейший святитель - грек не мог в этом случае быть столько полезным для целей Ярослава, как свой человек - русин. (С. 466-468).

Сеятель книжного учения, Ярослав, любя книги и собирая их отовсюду, собирал собственно уставы христианского жития, уставы добрых и законных нравов и обычаев, уставы церковного порядка, как летописец прямо и говорить, что князь «любил церковные уставы». Все это и именовалось в общем смысле книжным учением, все это и составляло первоначальную образованность Русского общества, о которой по малу мы можем судить по приведенным выдержкам начального поучения. Книжное учение для языческой Руси на первых порах необходимо должно было выразиться только в собрании и распространении уставов нравственного закона. Остальные сведения, так называемые научные и по преимуществу исторические, получали свое место в этом учении только как статьи объяснительные для главного и существенного предмета, и поэтому имели второстепенное и вообще стороннее значение. Но собирая, главным образом, уставы нравственного закона, мудрый князь на том же самом пути необходимо должен был собрать в книгу же и уставы закона градского или государственного, в его первоначальном смысле. Он собрал Правду, то есть Закон или Устав княжеского суда, существовавший давно, но, по всему вероятию, не имевший правильного порядка и во многом зависевший от княжеского произвола. Видимо также, что основная цель сборника заключалась в установлении определенных правил для взимания взысканий и княжеских доходов. Эту собственно Киевскую Правду он дал и Новгородцам, отчего на севере у Словен она получила имя Русской или Роськой, то есть Киевской или южной и сохраняет это северное прозвание до настоящих дней. Не смотря на тяжесть княжеских продаж или поборов в наказание преступников, этот сборник в известном смысле был льготною грамотою для тогдашнего общества, ибо вводя писанный определенный и неколебимый устав, он тем самым отменял судейский, а следовательно и княжеский произвол именно в назначении упомянутых продаж. Новгородский летописец так и понял значение Русской Правды и под 1017 годом внес ее в свою летопись в виде дарованной Ярославом льготы, сказавши: «И дав им Правду, и устав списав, глаголав тако: по сей грамоте ходите; якоже писах вам, такожде держите».

С теми же целями, как мы говорили, были внесены в летопись и Договоры с греками, своего рода такие же льготные грамоты. За этот сборник Русской Правды Ярослав навсегда сохранит за собою имя законодателя, а в последующее время справедливо стал именоваться Ярославом Правосудом. (С. 489-490).

// Забелин И.Е. История русской жизни с древнейших времен: в 2 ч. Ч. 2. - М., 1879. - 520 с.

Начальная летопись

Обращаясь к изучению первого периода нашей истории, нельзя не исполнить еще одного подготовительного дела: необходимо рассмотреть состав и характер Начальной летописи, основного источника наших сведений об этом периоде. Мы имеем довольно разнообразные и разносторонние сведения о первых веках нашей истории. Таковы особенно иноземные известия патриарха Фотия IX в., императора Константина Багрянородного и Льва Диакона Х в., сказания скандинавских саг и целого ряда арабских писателей тех же веков, Ибн-Хордадбе, Ибн-Фадлана, Ибн-Дасты, Масуди и других. Не говорим о туземных памятниках письменных, которые тянутся все расширяющейся цепью с XI в., и памятниках вещественных, об уцелевших от тех времен храмах, монетах и других вещах. Все это - отдельные подробности, не складывающиеся ни во что цельное, рассеянные, иногда яркие точки, не освещающие всего пространства. Начальная летопись дает возможность объединить и объяснить эти отдельные данные. Она представляет сначала прерывистый, но, чем далее, тем все более последовательный рассказ о первых двух с половиной веках нашей истории, и не простой рассказ, а освещенный цельным, тщательно выработанным взглядом составителя на начало отечественной истории.

Летописное дело в древней Руси

Летописание было любимым занятием наших древних книжников. Начав послушным подражанием внешним приемам византийской хронографии, они скоро усвоили ее дух и понятия, с течением времени выработали некоторые особенности летописного изложения, свой стиль, твердое и цельное историческое миросозерцание с однообразной оценкой исторических событий и иногда достигали замечательного искусства в своем деле. Летописание считалось богоугодным, душеполезным делом. Потому не только частные лица записывали для себя на память, иногда в виде отрывочных заметок на рукописях, отдельные события, совершавшиеся в отечестве, но и при отдельных учреждениях, церквах и особенно монастырях велись на общую пользу погодные записи достопамятных происшествий. Сверх таких частных и церковных записок велись при княжеских дворах и летописи официальные. Из сохранившейся в Волынской летописи грамоты волынского князя Мстислава, относящейся к 1289 г., видно, что при дворе этого князя велась такая официальная летопись, имевшая какое-то политическое назначение. Наказав жителей Берестья за крамолу, Мстислав прибавляет в грамоте: «а вопсал есмь в летописец коромолу их». С образованием Московского государства официальная летопись при государевом дворе получает особенно широкое развитие. Летописи велись преимущественно духовными лицами, епископами, простыми монахами, священниками, официальную московскую летопись вели приказные дьяки. Рядом с событиями, важными для всей земли, летописцы заносили в свои записи преимущественно дела своего края. С течением времени под руками древнерусских книжников накоплялся значительный запас частных и официальных местных записей. Бытописатели, следовавшие за первоначальными местными летописцами, собирали эти записи, сводили их в цельный сплошной погодный рассказ о всей земле, к которому и со своей стороны прибавляли описание нескольких дальнейших лет. Так слагались вторичные летописи или общерусские летописные своды, составленные последующими летописцами из записей древних, первичных. При дальнейшей переписке эти сводные летописи сокращались или расширялись, пополняясь новыми известиями и вставками целых сказаний об отдельных событиях, житий святых и других статей, и тогда летопись получала вид систематического летописного сборника разнообразного материала. Путем переписывания, сокращений, дополнений и вставок накопилось труднообозримое количество списков, доселе еще не вполне приведенных в известность и содержащих в себе летописи в разных составах и редакциях, с разнообразными вариантами в тексте родственных по составу летописей. Таков в общих и потому не совсем точных чертах ход русского летописного дела. Разобраться в этом довольно хаотическом запасе русского летописания, группировать и классифицировать списки и редакции, выяснить их источники, состав и взаимное отношение и свести их к основным летописным типам - такова предварительная сложная критическая работа над русским летописанием, давно начатая, деятельно и успешно продолжаемая целым рядом исследователей и еще не законченная. Первичные записи, веденные в разных местах нашего отечества, почти все погибли; но уцелели составленные из них летописные своды. Эти своды составлялись также в разные времена и в разных местах. Если соединить их в один цельный общий свод, то получим почти непрерывный погодный рассказ о событиях в нашем отечестве за восемь столетий, рассказ не везде одинаково полный и подробный, но отличающийся одинаковым духом и направлением, с однообразными приемами и одинаковым взглядом на исторические события. И делались опыты такого полного свода, в которых рассказ начинается почти с половины IX в. и тянется неровной, изредка прерывающейся нитью через целые столетия, останавливаясь в древнейших сводах на конце XIII или начале XIV в., а в сводах позднейших теряясь в конце XVI столетия и порой забегая в XVII, даже в XVIII в. Археографическая комиссия, особое ученое учреждение, возникшее в 1834 г. с целью издания письменных памятников древней русской истории, с 1841 г. начала издавать Полное собрание русских летописей и издала 12 томов этого сборника.

Древнейшие списки Начальной летописи

В таком же составном, сводном изложении дошло до нас и древнейшее повествование о том, что случилось в нашей земле в IX, X, XI и в начале XII в. по 1110 г. включительно. Рассказ о событиях этого времени, сохранившийся в старинных летописных сводах, прежде было принято называть Летописью Нестора, а теперь чаще называют Начальной летописью . В библиотеках не спрашивайте Начальной летописи - вас, пожалуй, не поймут и переспросят: «Какой список летописи нужен вам?» Тогда вы в свою очередь придете в недоумение. До сих пор не найдено ни одной рукописи, в которой Начальная летопись была бы помещена отдельно в том виде, как она вышла из-под пера древнего составителя. Во всех известных списках она сливается с рассказом ее продолжателей, который в позднейших сводах доходит обыкновенно до конца XVI в. Если хотите читать Начальную летопись в наиболее древнем ее составе, возьмите Лаврентьевский или Ипатьевский ее список. Лаврентьевский список - самый древний из сохранившихся списков общерусской летописи. Он писан в 1377 г. «худым, недостойным и многогрешным рабом божиим мнихом Лаврентием» для князя суздальского Димитрия Константиновича, тестя Димитрия Донского, и хранился потом в Рождественском монастыре в городе Владимире на Клязьме. В этом списке за Начальной летописью следуют известия о южной. Киевской и о северной. Суздальской Руси, прерывающиеся на 1305 г. Другой список, Ипатьевский, писан в конце XIV или в начале XV столетия и найден в костромском Ипатьевском монастыре, от чего и получил свое название. Здесь за Начальной летописью следует подробный и превосходный по простоте, живости и драматичности рассказ о событиях в Русской земле, преимущественно в южной. Киевской Руси XII в., а с 1201 по 1292 г. идет столь же превосходный и часто поэтический рассказ Волынской летописи о событиях в двух смежных княжествах - Галицком и Волынском. Рассказ с половины IX столетия до 1110 г. включительно по этим двум спискам и есть древнейший вид, в каком дошла до нас Начальная летопись. (С. 74-77).

Культурное влияние княжеских отношений

Усиливая земское значение главного города Русской земли, очередной порядок княжеского владения содействовал успехам общежития и гражданственности в самых отдаленных углах Руси. Чем больше становилось князей, тем мельче дробилась Русская земля. Каждый взрослый князь обыкновенно получал от старших родичей особую волость. Благодаря этому отдаленные захолустья постепенно превращались в особые княжества. В каждом из этих княжеств являлся свой стольный город, куда наезжал князь со своей дружиной, своими боярами. Город обстраивался, князья украшали его храмами, монастырями; среди простеньких обывательских домов появлялись большие хоромы и дворы княжеские и боярские, и все устроялось по-киевски. Таким образом в разные углы Руси вносились обстановка и формы жизни, снятые с одного образца. Таким образом и руководителем местной жизни служил Киев, источник права, богатства, знания и искусства для всей тогдашней Руси. Благодаря распространению князей по Русской земле совершалось известное обобщение житейских отношений, нивелировка местной жизни: во всех частях земли устанавливались одинаковые бытовые формы, одинаковые общественные вкусы и понятия. Перелетные птицы Русской земли, князья со своими дружинами, всюду разносили семена культуры, какая росла и расцветала в средоточии земли, в Киеве. (С.198-199).

Культурные успехи

Пользуясь приливом туземных и заморских богатств в Киев и в другие торговые и административные центры, господствующий класс создал себе привольную жизнь, нарядно оделся и просторно обстроился в городах. Целые века помнили на Руси о воскресных пирах киевского князя, и доселе память о них звучит в богатырской былине, какую поет олонецкий или архангельский крестьянин. Материальное довольство выражалось в успехах искусств, книжного образования. Богатства привлекали заморского художника и заморские украшения жизни. За столом киевского князя XI в. гостей забавляли музыкой. До сих пор в старинных могилах и кладах южной Руси находят относящиеся к тем векам вещи золотые и серебряные часто весьма художественной работы. Уцелевшие остатки построек XI и XII вв. в старинных городах Киевской Руси, храмов с их фресками и мозаиками поражают своим мастерством того. чей художественный глаз воспитался на архитектуре и живописи московского Кремля. Вместе с богатствами и искусствами из Византии притекали на Русь также гражданские и нравственные понятия; оттуда в Х в. принесено христианство с его книгами, законами, с его духовенством и богослужением, с иконописью, вокальной музыкой и церковною проповедью. Артерией, по которой текли на Русь к Киеву эти материальные и нравственные богатства, был Днепр, тот «батюшка Днепр Словутич», о котором поет русская песня, донесшаяся от тех веков. Известия XI и XII вв. говорят о знакомстве тогдашних русских князей с иностранными языками, об их любви собирать и читать книги, о ревности к распространению просвещения, о заведении ими училищ даже с греческим и латинским языком, о внимании, какое они оказывали ученым людям, приходившим из Греции и Западной Европы. Эти известия говорят не о редких, единичных случаях или исключительных явлениях, не оказавших никакого действия на общий уровень просвещения; сохранились очевидные плоды этих просветительных забот и усилий. С помощью переводной письменности выработался книжный русский язык, образовалась литературная школа, развилась оригинальная литература, и русская летопись XII в. по мастерству изложения не уступает лучшим анналам тогдашнего Запада. (С. 273-274).

// Ключевский В.О. Сочинения: в 8 т. Т. 1: Курс русской истории. Ч. 1. - М., 1956. - 427 с.

[Рукописные книги]

Вслед за первыми рукописными книгами, имеющими исключительно богослужебный характер, стали появляться и другие, рукописные же, книги для чтения, получившие название четий, сначала религиозного и назидательного характера, как толкования на пророков, творения отцов и учителей церкви, а затем и более общего, в роде сведений о мире, людях и животных и т.п.

Так как, вследствие дороговизны, полные сочинения этого рода были доступны лишь немногим, то, кроме таких полных сочинений, стали составлять особые рукописные сборники отрывков и выписок, под названием «изборников». Были между ними и специальные сборники разных нравственных наставлений о молитве, посте, смирении; были смешанного содержания, заключавшие в себе статьи о предметах не только духовных, но и житейских, сведения по географии, астрономии и пр. Особенно замечателен «Изборник Святослава», 1073 года, переписанный для великого князя черниговского, Святослава Ярославича, дьяконом Иоанном, и другой «Изборник» 1076 года, переписанный для того же Святослава. Первый из них заключает в себе всевозможные сведения, духовные, философские и др., заимствованные из византийских источников; второй же - отрывки исключительно религиозного и нравственного содержания, размышления о молитве, о правой вере, поучения детям и т. п.

Затем, также путем списывания, распространялись жития святых, подвижников, т.н. патерики, которые служили особенно любимым чтением, сборники разных слов и поучений и т. д.

Все этого рода книги переписывались очень усердно не только монахами, но и мирскими людьми, сведущими в грамоте и книгописании. И само искусство книгописания распространялось все больше и больше. Говорили, что от книгописания «трое благо получишь: первое - от своих трудов питаешься, второе - праздного беса изгоняешь, третье - с Богом беседовать научишься».
Но слова эти относились, конечно, только к книгам духовного и религиозно-назидательного содержания. Между тем, вместе с развитием грамотности и любви к чтению, стали появляться и книги другого рода: снотолкователи, сборники суеверных примет и гаданий, руководства к знахарству и пр., которые вызывали осуждение со стороны образованных духовных лиц, как чтение вредное и греховодное.

Все эти рукописные памятники древней словесности представляют огромный интерес при изучении быта, нравов и образованности русского общества в отдаленное от нас веками время, и изучение их составляет предмет древней русской литературы.
Первоначально все они переписывались писцами только по особому заказу. Цена на них стояла очень высокая. Покупателями являлись поэтому только высшее духовенство, монастыри, церкви и незначительное число бояр и служилого дворянства - единственные образованные сословия того времени.

Когда такая рукописная книга переходила в другие руки, на ней делали соответственную об этом надпись, обыкновенно с указанием цены, которая была за нее заплачена. Когда книга подносилась в дар церкви, на ней отмечали, что она «дана вкладом». Иные, завещая книгу перед смертью той или другой церкви, просили за это «поминать их грешную душу» или заявляли, что дарят ее «за спасение души» жены, дочери, сына и других родных, ближних и дальних.

Вообще на книгу смотрели, как на дорогую святыню; в монастырях книги хранили в т. н. монастырской казне, рядом с другими наиболее ценными предметами церковной утвари. А богатые люди, скупая рукописные книги, считали их важною частью своего имущества, гордились ими, хранили с особенным тщанием, не скупясь на дорогой иногда переплет. (С. 20-26)

Книгописцы-иноки, не довольствуясь одним только списыванием книг, записывали также нередко на отдельных лоскутках пергамента все важнейшие события монастырской жизни, а также и сведения о событиях, бывших вне монастыря, как современных, так и прежних, которые удалось им узнать. Записи эти первоначально ограничивались тем, что с левой стороны странички ставили год (который на древнерусском языке назывался «лето»), а против обозначенного года вкратце записывали событие, напр. так: «княжил такой-то князь» или «приходили на Русь половцы», «появилась кровавая хвостатая звезда (комета)», «был падеж скота», или же «преставился игумен Феодосий». Эти краткие записи, веденные из года в год, тщательно хранились в монастырской казне. Со временем они получили название летописей, а иноков, которые их вели, стали называть летописцами.

Первая попытка из таких кратких записей и заметок составить свод событий - летопись Русской земли - принадлежит монаху Киево-Печерской обители Нестору, жившему в конце XI и в начале XII века, которого предание называет «древнейшим летописцем русским». Сведения о жизни его очень скудны: известно лишь, что 17-летним юношей он пришел в 1073 году в монастырь, где и был пострижен в монахи, затем посвящен в дьяконы. Сначала он составил «Житие преподобного Феодосия», собрав воедино все, что мог узнать от братии или услышать от посторонних людей об этом святом угоднике, затем задумал написать сказание «О жизни и мученической кончине двоих князей, братьев Бориса и Глеба», умерщвленных по повелению Святополка Окаянного, и, потрудившись много лет, довел это сказание до конца.

Занявшись рассказом о древнейшей истории Руси, Нестор собрал для этой цели все, что до него было записано о Русской земле другими грамотными иноками, и дополнил эти отрывочные записи новыми и более подробными сведениями, какие ему удалось собрать от современников и очевидцев событий. Искусный в книгописании, он передал все собранные им сведения прекрасным древнерусским языком, в плавном и живом рассказе, который расположил по годам, подобно всем своим предшественникам инокам-летописцам.
Летопись Нестора известна под общим названием: «Се повести времянных лет, откуду есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуду Русская земля стала есть». Подлинник ее не сохранился, и до нас она дошла лишь в списке, сделанном в 1377 году суздальским иноком Лаврентием, отчего этот список и называется Лаврентьевским. Список этот писан на пергаменте, на 173 листах. Он хранится теперь в Императорской Публичной Библиотеке в Петербурге.

К тому же XII веку, в котором была составлена или, по крайней мере, окончена «Нестерова повесть временных лет», относится древнейшая песнь «Слово о полку (т.е. о походе) Игореве» - драгоценнейший, древнейший памятник русской поэзии, случайно отысканный известным любителем науки и просвещения екатерининского времени, графом А.И.Мусиным-Пушкиным в 1795 году в сборнике, купленном от июля, архимандрита Спасо-Ярославского монастыря.
Содержанием «Слова о полку Игореве» служит описание несчастного похода на половцев новгород-северского князя Игоря в 1185 году. Но в ней упоминаются также события из княжеских междоусобий, походов и удачных битв более древних времен, предания о древних княжеских певцах и пр., и пр.

Рукопись этого древнейшего памятника русской поэзии, к сожалению, сгорела вместе со всею библиотекою графа Мусина-Пушкина во время московского пожара 1812 года. Но, к счастью, князь Мусин-Пушкин успел сделать с нее копии (одну из таких копий он поднес императрице Екатерине II). Так как рукопись о полку Игореве известна в одном лишь экземпляре, не предназначенном для распространения, и никаких сведений о том, существовали ли вообще в XII веке списки ее, не имеется, то о ней нельзя говорить, как о книге, в тесном смысле слова. Следует лишь упомянуть, что вообще долгое время многие ученые выражали сомнение можно ли отнести «Слово о полку Игореве» к произведениям XII века, а иные даже обвиняли гр. Мусина-Пушкина в подлоге. Новейшие исследования и произведенные специалистами сравнения изложения в «Слове о полку Игореве», в особенности языка, с другими памятниками того же и позднейшего времени окончательно выяснили, что это произведение принадлежит XII веку. (С. 27-32).

// История книги в России. Ч.1. / С.Ф.Либрович. - СПб., 1913. - 224 с.

[День князя. Охота]

Поучение Мономаха дает нам довольно ясное понятие о том, как проходил день князя и в чем состояли его ежедневные занятия. Вставали князья до восхода солнечного, и тотчас после того, если не шли на службу в церковь, то садились завтракать и после того принимались думу думать с дружиною или людей оправливать (т.е. судить, разбирать). По окончании думы и суда езжали на охоту или занимались наездничеством и воинскими упражнениями. Около полудня обедали и в полдень ложились спать. Существовало даже поверье, что «спанье самим Богом присуждено полудню: от начала почивает в полдень и зверь, и птица, и человек». День заканчивали ввечеру ужином. Таков был порядок дня княжеского, если ничто не нарушало его течения, и князю не приходилось быть ни в пути, во время своих обычных и обязательных объездов, ни на дальней охоте. Охота принадлежала не только к числу любимых удовольствий, но вызываемая настоятельною необходимостью - необычайным обилием зверей в дремучих лесах и в степях при-дневпровских - она являлась отчасти и подвигом. Охотились князья с собаками, соколами и ястребами; окидывали часть лиса тенетами и загоняли в них зверей загоном; езжали на охоту и в ладьях по Днепру. Судя по рассказу Мономаха, охота сопряжена была с немалыми опасностями и нередко принимала вид ожесточенной борьбы человека с дикими зверями, - борьбы, при которой требовалось много мужества и уверенности в своих силах. «Два тура метали меня на рогах и с конем», рассказывает Мономах: - «один олень меня бодал, и два лося - один ногами топтал, а другой рогами бодал; вепрь у меня меч с бедра сорвал, медведь укусил у меня подклад под коленом, лютый зверь (волк?) вскочил ко мне на бедра и коня со мною поверг». В виду подобных эпизодов охоты, мы не удивляемся, когда в числе других похвал умершему князю читаем, в летописи, что «он был храбр на ловах». (С.49-50).

[Одежда]

Одежда князей и дружины состояла из двух главных частей - одной с рукавами и полами, плотно облегавшей тело, носившей название свиты или кожуха, и другой - верхней, широкой, безрукавой, в виде круглого накидного плаща, носившей название корзна или мятля. Исподнее платье или исподь названное нами свитой или кожухом шилось из богатой цветной ткани, зеленой, голубой, коричневой, иногда и пурпурной или тканой золотом. Оно обшивалось по подолу и по рукавам, выше локтей, каймою или кружевом цветным или золотым, иногда тем и другим вместе, и притом очень широко. На груди оно застегивалось петлями из золотых шнурков, переложенными из стороны на сторону, иногда редко, иногда часто. Принадлежностью этого платья был воротник - то пришитый, отложной, сходившийся округлыми концами под шеею, то накладной, сплошной, покрывавший верхнюю часть груди и спины, в виде оплечья. Оплечье это бывало из шелковой и золотой ткани, иногда из такой же, как и обшивка на подоле. Поверх исподи, состоявшей из сорочицы или из свиты, надевалось корзно или плащ, который иногда получал название луды, иногда название мятля. Этот плащ у князей, судя по рисункам, бывал разных тканей - то одноцветный, то красный, синий, то с разводами и узорами, вышитыми и затканными золотом. Плащ подшивался подбоем другого цвета и весь вокруг обшивался широкой тесьмою, большей частью золотою. Застегивался плащ запоною, ближе к правому плечу, так что правая рука оказывалась свободною, а левая пола могла набрасываться на левую руку. Можно было застегивать плащ и посредине груди, под бородою, опуская обе полы его, и кутать в него тело. Так и нарисован плащ на князе Борисе, стоящем перед Владимиром в минуту отправления своего в поход на Половцев.

Относительно верхней одежды, плаща или корзна - мы должны заметить, что она составляла как бы признак известного достоинства, может быть даже принадлежность только известного, одного сословия. Так, например, мы знаем, что князья раздавали дружине корзна в виде награды. С другой стороны, мы видим, что на миниатюрах «Сказании о Борисе и Глебе» все бояре изображены в плащах, а не бояре - без плащей. Отсюда, вероятно, и получалось понятие о корзне, как о необходимой принадлежности полного княжеского убора. Быть без корзна значило быть не в полномъ убранстве - по-домашнему. Дети при дворе, как младшие, могли быть без плаща.

На голове князья носили клобук т. е. шапку, то с плоским, округлым верхом, как у Святослава на рисунке «Изборника», то с высоким, как у детей его. Верх клобука делался из цветной ткани, а края его, прилегавшие к голове, опушались мехом. Иногда прибавлялись к клобуку и меховые наушники. Клобука не снимали князья и в церкви; в клобуках их и во гроб полагали.

В дополнение сказанного уже нами о княжеской одежде, заметим, что бороду и усы было в обычае не брить. Вот почему на рисунках только молодые князья изображены без бороды, а старые даже и с очень длинными бородами. Некоторые князья, однако же, подстригали бороду и носили ее короче усов. Так изображен на рисунке «Изборника» князь Святослав. (С. 55-56).

// Полевой П.Н. Очерки русской истории в памятниках быта. Ч.1. Гл.2. - СПб., 1879.

[Дом]

О домашнем быте князей и об устройстве княжеского дома получаем из суздальских источников несколько новых сведений. Что палаты строились преимущественно деревянные, в этом не может быть никакого сомнения, судя по известиям о пожарах и о том, что палаты княжеские иногда избегали огня. Палаты эти строились среди двора княжеского и в ближайшем соседстве с церковью, которую в Владимиро-Суздальском крае видим на всех княжих дворах. С церковью палаты княжеские соединялись переходами. У палат княжеских видим, как и в Киеве, сени; узнаем, что в числи покоев княжеских были ложницы или спальни, что покои эти устланы были коврами, а на стенах развешивалось оружие, иногда унаследованное от предков, дорогое по воспоминаниям. Казна княжеская также хранилась в палатах князя и состояла, как и у князей киевских, из дорогих одежд, дорогих материй, жемчуга, золота и серебра, драгоценных камней. Около дома княжеского расположены были клети и погреба с запасами (упоминается и о медуше, особом погребе, в котором хранились меды) дома тиунов и ключников, и слуг княжеских. Ночью кругом палат княжеских ходили особые сторожа и в самых сенях, у входа в палаты, спали люди, вероятно княжеские слуги. (С. 177-178).

// Полевой П.Н. Очерки русской истории в памятниках быта. Ч.2. Гл.7. - СПб., 1879.

[Ремесло]

Подведем некоторые итоги и установим основные периоды в истории ремесла Киевской Руси.

1. Одним из важнейших переломных моментов в истории Киевской Руси является IX век, когда в дополнение к существовавшим ранее техническим приемам появились новые приемы обработки железа и стали, появился гончарный круг, пуансонная чеканка, выемчатая чернь, зернь и выемчатая эмаль. Некоторые из них явились результатом тесных взаимоотношений с ирано-арабской культурой, другие же были развитием местных приднепровских навыков.
Следующим периодом расцвета была вторая половина и особенно конец X столетия, когда налаживается производство шлемов, кольчуг, на гончарных изделиях появляются клейма мастеров, появляется плоско-рельефная чеканка, волочение проволоки и филигрань. К концу X столетия появляются три сопряженных между собой производства: эмаль, стекло и эмалевая полива на строительной декоративной керамике.

Перенесение этих производств на киевскую почву, вероятно, связано с усилением русско-византийских отношений при Ольге и Владимире.

Для IX-X веков характерно ведущее значение Киева и других городов Среднего Приднепровья. Из более северных городов можно назвать лишь Смоленск. Новгород в это время еще не приобрел ведущего значения для северных областей.
То новое, что появилось во второй половине X века в ремесленной технике, тесно связано с обслуживанием княжеского двора, от постройки дворца до вооружения княжеских дружинников. Совершенствовалось преимущественно придворное, вотчинное ремесло. Впрочем, наряду с ним существовало и свободное посадское ремесло.

В это время к транзитной торговле Киева присоединяется экспорт русских ремесленных изделий (скань, серебро с чернью, эмаль и др.) в Чехию, Польшу и к балтийским славянам. В результате этого экспорта устанавливается влияние Киева, - «соперника Константинополя» - на целый ряд западнославянских областей. К этому времени относится и знакомство Германии с продукцией русских эмальеров и мастеров черни.

В XI веке русское городское ремесло вступило с богатым запасом технических навыков. Деревня и город были до того времени еще совершенно разобщены.

В XI веке первоначальная полная замкнутость начинает нарушаться. В Киевском княжестве возникает в ряде селений под Овручем промысел по изготовлению пряслиц из розового шифера; в это же время в самом Киеве начинают работать мастерские по выделке стеклянных браслетов и мастерские выемчатых эмалей, налаживается серийное производство замков. Вся продукция этих производств расходилась по самым дальним и глухим углам Русской земли. Продукция городских мастеров оказалась на рынке и притом на рынке настолько широком, что он предполагает наличие специалистов-торговцев, «гостебников» и может быть даже скупщиков, известных в это время и в Западной Европе.

Часть ремесленной продукции (шиферная пряслица) в XI-XII веках вывозилась заграницу (Польша, Волжская Болгария, Херсонес). Продукция киевских эмальеров и керамистов часто встречается в Швеции.

Примерно в середине XI столетия у различных ремесленников появляется тенденция к ускорению процесса производства, к его некоторой механизации (кропотливая чеканка заменяется штампованием на матрицах); литейщики, озабоченные выпуском массовой продукции переходят к литью в прочных и долговечных каменных литейных формах.

Наряду с этим стремлением к массовости продукции, охватывающим и восточных ремесленников, некоторые группы мастеров переходят к утонченной обработке каждой отдельной вещи. Особенно выделяются здесь новгородские ювелиры-чеканщики. Примерно в это же время в Киеве налаживается широкое производство замков и мечей особого русского типа.

Расцвет городского ремесла наступает около середины XII века и продолжается вплоть до самого татарского нашествия. (С.21-22).
Блестящая культура Киевской Руси, воспетая русскими средневековыми поэтами и северными сказителями саг, в значительной степени обязана своим расцветом развитию русского ремесла.<...>

Русский книжник XII века так отозвался о мастере одной ювелирной работы: «и тако украсе добре, яко не могу сказати одного ухищрения по достоянию довольне, яко многим приходящим от Грек и иных земель глаголати: «нигде же сицея красоты бысть!» (С.24).

// Рыбаков Б.А. Ремесла Древней Руси. - М., 1945. - 37 с.

… Природа страны имеет важное значение в истории по тому влиянию, какое оказывает она на характер народный. Природа роскошная, с лихвою вознаграждающая и слабый труд человека, усыпляет деятельность последнего, как телесную, так и умственную. Пробужденный раз вспышкою страсти, он может показать чудеса, особенно в подвигах силы физической, но такое напряжение сил не бывает продолжительно. Природа, более скупая на свои дары, требующая постоянного и нелегкого труда со стороны человека, держит последнего всегда в возбужденном состоянии: его деятельность не порывиста, но постоянна; постоянно работает он умом, неуклонно стремится к своей цели; понятно, что народонаселение с таким характером в высшей степени способно положить среди себя крепкие основы государственного быта, подчинить своему влиянию племена с характером противоположным. С другой стороны, роскошная, щедрая природа, богатая растительность, приятный климат развивают в народе чувство красоты, стремление к искусствам, поэзии, к общественным увеселениям, что могущественно действует на отношения двух полов: в народе, в котором развито чувство красоты, господствует стремление к искусству, общественным увеселениям, - в таком народе женщина не может быть исключена из сообщества мужчин. Но среди природы, относительно небогатой, однообразной и потому невеселой, в климате, относительно суровом, среди народа, постоянно деятельного, занятого, практического, чувство изящного не может развиваться с успехом; при таких обстоятельствах характер народа является более суровым, склонным более к полезному, чем к приятному; стремление к искусству, к украшению жизни слабее, общественные удовольствия материальнее, а все это вместе, без других посторонних влияний, действует на исключение женщины из общества мужчин, что, разумеется, в свою очередь приводит еще к большей суровости нравов. Все сказанное прилагается в известной мере к историческому различию в характере южного и северного народонаселения Руси. (С. 73).

Теперь обратимся к обычаям. Мы не знаем, какие обряды совершались при рождении ребенка; знаем из летописи и из Правды, что к детям приставлялись кормильцы или воспитатели, упоминаются также кормилицы; трудно решить, в каком значении принимались последние - в одном ли нашем тесном значении женщин, кормящих грудью ребенка, или в обширном значении нянек, точно так как воспитатели, пестуны-мужчины назывались кормильцами. Князья женились рано: Владимир, будучи очень молод, сватался к Рогнеде, но уже прежде был женат на матери Вышеслава. Из подробностей брачных обычаев мы знаем только четыре: сватовство - жених обращался к отцу невесты с предложением; невеста в день свадьбы одевалась в лучшее платье, княжна - во всю утварь царскую; упоминается об обычае разувания мужа молодою женою - обычае, который находим одинаково у племен славянских и литовских; наконец, знаем, что за жену платилось вено. <…>

Жилища носили разные названия, упоминаются терема: так, в Киеве был каменный терем княжеский с двором; он состоял из разных покоев, между которыми была гридница, комната, куда собиралась дружина для пиров и, вероятно, для совета. Под именем терема, в обширном смысле, разумели, как видно, то, что мы теперь называем дворцом, - большое, видное по своей красоте здание. Общее название для дома было хоромы, состоявшие из теплого жилья - изб (изба, истопка) и холодных, летних покоев - клетей. Загородные, летние дворы, как, например, Берестовский святого Владимира, состояли, разумеется, из одних холодных покоев, или клетей. Клети соединялись друг с другом сенями, переходами или помостами, как видно из описания кончины святого Владимира; в хоромах напереди приделывались сени, или крыльца на столбах, что видно из описания мученической кончины двух варягов. Около хором были дворы, огороженные забором. Кроме клетей упоминаются одрины - спальни (от одр, ложе), вежи (чердаки, вышки), голубятни (голубники 384); из служб упоминаются бани и медуши (где берегли мед). Из утварей встречаем названия - одр (кровать); стол в значении княжеского седалища, что теперь престол; обыкновенно лавки в песнях называются беседами; в летописи упоминается Пасынча беседа. Упоминаются ковры, которыми, вероятно, покрывали более столы и лавки, чем полы. Из названий платья встречаем порты в обширном и в тесном значении; из верхнего платья упоминаются корзны и луды (епанчи); к одеждам отнесли мы перегибы и сустуги, в которых величались древлянские послы; упоминаются убрусы - платки. Обувь употреблялась та же, что и теперь, - сапоги и лапти. Материалом для одежды служили ткани, паволоки греческие, льняные и шерстяные самодельные, меха. По описанию Льва Дьякона, Святослав при свидании с Цимисхием, как видно, был в одной рубашке; в одном ухе вдета была золотая серьга с двумя жемчужинами и рубином; о корзне, плаще или кафтане, который надевался в один рукав, а на другое плечо только накидывался, говорит арабский писатель Ибн-Фоцлан: так носить верхнюю одежду любит до сих пор наш народ. По свидетельству арабов, русские женщины носили на груди маленькие коробочки из разных дорогих и недорогих металлов, смотря по достатку мужа; на коробочке было кольцо, к кольцу привязывался большой нож; на шее женщины носили золотые и серебряные цепи, также ожерелья из зеленого бисера. Носить усы и бороду было в обычае: Русская Правда упоминает о их повреждении; о святом Борисе говорится, что у него, как у юноши, ус и борода были малые.

Из конской сбруи упоминаются в летописи седла и узды. Для езды употреблялись возы в смысле нынешних повозок и кола в смысле нынешних дрог или дровен. Название сани употреблялось одинаково для зимней и летней повозки. В пищу употребляли хлеб, мясо диких животных и домашнего скота, между прочим, конское, рыбу, овощи, сыры, кисели из пшеницы, отрубей, овса, кисельный раствор назывался цежъю (от цедить); кисель ели с сытою. У князей были повара; мясо варили в котлах, пекли на угольях; посуда была: кади, лукна (лукошки), ведра, котлы, корчаги, бочки, ложки (деревянные и серебряные), ножи; упоминаются колодцы. Пили вино, мед, квас. Из увеселений упоминаются охота, рыбная ловля и пиры. Если принимать свидетельство Русской Правды для описываемого времени, то охота была псовая, ястребиная и соколиная: животные эти дорого ценились. Любили бани, преимущественно, как видно, на севере: южные жители смеялись над пристрастием северных к баням. (С. 238-239)

// Соловьев С.М. Сочинения. Кн.1.: История России с древнейших времен. Т.1-2. - М., 1988. - 798 с.

[Охотничий промысел]

Среди кухонных отбросов, встреченных при раскопках древнерусских городищ и селищ IX-XIII вв., кости домашних животных повсеместно составляют подавляющее большинство. Роль охоты, как источника мясной пищи, упала очень низко; это, однако, вовсе не означает, что охота потеряла в этот период всякое экономическое значение: и в это время в экономике Руси охота занимала очень важное место; она лишь приобрела иной характер, превратись, из «мясной» охоты в охоту преимущественно «пушную». Торговля с отдаленными странами Юга и Востока, получившая особенное развитие еще в IX-X вв., потребовала огромного количества пушнины. Если не говорить о рабах, привозимых русами на рынки Булгара и Константинополя, то пушнина являлась основным товаром, шедшим из Руси. Арабский автор середины IX в. Ибн-Хордадбех писал про славян, что они вывозят меха бобров и черных лисиц. Ибн-Русте сообщал о торговле соболиными, беличьими и другими мехами. На первых страницах Повести временных лет сказано, что хазары получали дань от полян, северян и вятичей «по белей веверице от дыма». Дань мехами получали с населения и русские князья. Поэтому охота на пушных зверей, которая раньше велась в небольших масштабах, с IX-X вв. приобрела особое значение.

В X-XII вв. не только на севере, в землях Новгородской или Залесской, но и на юге, в Киевской земле, еще сохранялись огромные лесные массивы. Здесь можно было встретить рысь, тура или зубра, лося, оленя, кабана, медведя, зайца. Охотники били здесь куниц, «вевериц» (белок или горностаев), выдр, бобров, соболей, лисиц. Орудиями охоты служили лук со стрелами, различные сети и тенета и другие ловушки. Дикую птицу ловили с помощью «перевесов», больших сетей, которые натягивались высоко над землей в местах перелета птиц.

В XI-XII вв. богатые охотничьи угодья становятся собственностью князей и монастырей. В летописи и других источниках упоминаются княжеские «бобровые ловища», «тетеревники», монастырские «ловища гоголиные» и т.д. В Русской Правде есть особая статья о перевесах: «Аже кто подотнеть вервь в перевесе, то 3 гривны продажи, а господину за вервь гривна кун».

Говоря об охоте в древней Руси, следует упомянуть еще об одной ее стороне. Охота составляла излюбленное развлечение князя, его дружины, вообще людей имущих, и являлась своего рода спортом. Это нашло отражение и в языке. В древней Руси охота именовалась «ловом», «ловитвой». Современное же слово «охота» означало тогда радость, веселье, развлеченье. В своем Поучении Владимир Мономах подробно описывает, как он «ловил есмь всяк зверь», как «ловчий наряд сам есмь держал»; он вязал своими руками диких коней, охотился на туров и оленей; один лось на охоте его «ногами топтал, а другой рогама бол» и т. д. В летописи имеются упоминания и о многих других князьях, что они «ловы деяли» или ходили «на ловы»; о князе Васильке говорится, что он «был храбр паче меры на ловех».

В качестве княжеской охоты большой популярностью пользовалась в Древней Руси уже чисто спортивная охота с ловчими птицами. У Владимира Мономаха были ловчие соколы и ястребы. В Слове о полку Игореве есть такой образ: князь Игорь «полете соколом над мглами, избивая гуси, и лебеди завтроку, и обеду и ужину». С ловчими птицами охотились не только на юге, но и на севере, в Залесье: «ястребы тешаше его», - говорится об одном позднейшем ростовском князе в его жизнеописании. В Правде Ярославичей также имеется Указание на княжескую или боярскую охоту: «а еже украдут чюжь пес, любо ястреб, любо сокол, то за обиду 3 гривны».

// История культуры Древней Руси: домонгольский период. Т.1.: Материальная культура. - М., 1948. - С. 72-75.